Но хозяйственная жизнь развивается под влиянием роста
производительных сил. Поэтому изменяются взаимные отношения людей в процессе
производства, а с ними и человеческая психика. Маркс говорит: На известной ступени
своего развития производительные силы общества вступают в противоречие с
существующими в этом обществе производственными отношениями, или, выражая то же
самое юридическим языком, с имущественными отношениями, внутри которых они до
тех пор развивались. Из форм, содействовавших развитию производительных сил,
эти отношения превращаются в препятствие для их развития. Тогда наступает эпоха
социальной революции. С изменением экономической основы изменяется более или
менее быстро вся возвышающаяся над ней огромная надстройка. Ни одна
общественная формация не исчезает раньше, чем разовьются все производительные
силы, которым она предоставляет достаточно простора, и новые высшие
производственые отношения никогда не занимают места старых раньше, чем выработаются
в недрах старого общества материальные условия их существования 19. Поэтому можно сказать, что
человечество всегда ставит себе лишь исполнимые задачи, ибо при внимательном
рассмотрении всегда оказывается, что самая задача является лишь там, где
материальные условия ее решения уже существуют шли находятся в процессе своего
возникновения.
Тут мы имеем перед собой настоящую,
- и притом чисто материалистическую, - алгебру общественного развития. В этой
алгебре есть место как для скачков, - эпохи социальных революций, - так и для
постепенных изменений. Постепенные количественные изменения в свойствах данного
порядка вещей ведут, наконец, к изменению качества, т. е. к падению старого способа
производства, - или, как выражается здесь Маркс, старой общественной формации,
- и к замене его новым. По замечанию Маркса, восточный, античный, феодальный и
современный нам буржуазный способы производства могут быть рассматриваемы, в
общих чертах, как последовательные (прогрессивные) эпохи экономического
развития общества. Но надо думать, что когда Маркс ознакомился впоследствии с
книгой Моргана о первобытном обществе, то он, вероятно, изменил свой взгляд на
отношение античного способа производства к восточному. В самом деле, логика
экономического развития феодального способа производства привела к социальной
революции, знаменовавшей собою торжество капитализма. Но логика экономического
развития, например, Китая или древнего Египта, вовсе не вела к появлению
античного способа производства. В первом случае речь идет о двух фазах
развития, одна из которых следует за другою и порождается ею. Второй же случай
представляет нам скорее два сосуществующих типа экономического развития.
Античное общество сменило собою родовую общественную организацию, и та же
организация предшествовала возникновению восточного общественного строя. Каждый
из этих двух типов экономического устройства явился как результат того роста
производительных сил в недрах родовой организации, который, в конце концов,
неизбежно должен был привести ее к разложению. И если эти два типа весьма
значительно отличаются один от другого, то их главные отличительные черты
сложились под влиянием географической среды, в одном случае предписывавшей
обществу, достигшему известной ступени роста производительных сил, одну
совокупность производственных отношений, а в другом - другую, весьма отличную
от первой.
Открытию родовой организации,
очевидно, суждено сыграть такую же роль в общественной науке, какую сыграло в
биологии открытие клеточки. И пока Маркс и Энгельс не были знакомы с этой
организацией, в их теории общественного развития не могли не оставаться
значительные пробелы, как это и признал впоследствии сам Энгельс.
Но открытие родовой организации,
впервые давшее ключ к пониманию низших стадий общественного развития, явилось
только новым и могучим доводом в пользу материалистического объяснения истории,
а не против него. Оно дало возможность гораздо лучше всмотреться в то, как
складываются первые фазы общественного бытия, и каким образом общественное
бытие определяет собою тогда общественное мышление. Но этим оно придало
поразительную ясность той истине, что общественное мышление определяется
общественным бытием
Впрочем, это мимоходом. Главное, на
что нужно здесь обращать внимание, - это указание Маркса на то, что
имущественные отношения, сложившиеся на данной ступени роста производительных
сил, в продолжение некоторого времени способствуют дальнейшему росту этих сил,
а потом начинают мешать ему *78. Это напоминает нам о том, что, хотя
данное состояние производительных сил служит причиной, вызывающей данные
производственные, и в частности имущественные, отношения, но, раз возникли эти
последние, как следствие указанной причины, они начинают влиять на эту причину
с своей стороны. Таким образом получается взаимодействие между
производительными силами и общественной экономией. А так как на экономической
основе вырастает целая надстройка общественных отношений, чувств и понятий, при
чем эта надстройка тоже сначала способствует, а потом препятствует
экономическому развитию, то между надстройкой и основой тоже возникает
взаимодействие, заключающее в себе полную разгадку всех тех явлений, которые на
первый взгляд кажутся противоречащими основному положению исторического
материализма.
Все, что сказано до сих пор
критиками Маркса о мнимой односторонности марксизма и об его будто бы
пренебрежении ко всем другим факторам общественного развития, кроме
экономического, подсказывалось простым непониманием той роли, какая отводится у
Маркса-Энгельса взаимодействию между основанием и надстройкой. Чтобы убедиться,
например, в том, как мало игнорировали Маркс и Энгельс значение политического
фактора, достаточно прочитать те страницы «Коммунистического манифеста», где
говорится об освободительном движении буржуазии. Там сказано: «Буржуазия,
которая представляла собою то угнетенное под игом феодалов сословие, то
вооруженную и самоуправляющуюся ассоциацию в городской коммуне; буржуазия,
которая здесь была независимой городской республикой, там - третьим податным
сословием монархического государства, которая явилась затем противовесом
дворянству в монapхии абсолютной или ограниченной сословным представительством,
- буржуазия, вообще послужившая главной основой больших монархии, завоевала
себе, наконец, с появлением крупной промышленности и всемирного рынка,
исключительную политическую власть в новейшем конституционном государстве.
Современная государственная власть есть не более как комитет, выбранный для
заведывания общественными делами буржуазии».
Значение политического фактора
обнаружено здесь с достаточной, - некоторые критики сами находили даже, что с
преувеличенной, ясностью. Но происхождение и сила этого фактора, равно как и
способ его действия в каждый данный период развития буржуазии, сами объясняются
в «Манифесте» ходом экономического развития, вследствие чего разнообразие
факторов нимало не нарушает единства коренной причины.
Политические отношения, несомненно,
влияют на экономическое движение; но также несомненно и то, что прежде, чем
влиять на него, они им создаются.
То же надо сказать и о психике
общественного человека, о том, что Штаммлер несколько односторонне называет
общественными понятиями. «Манифест» дает весьма убедительное доказательство
того, что его авторы хорошо понимали значение идейного фавора. Но в том же «Манифесте»
мы видим, что если идейный фактор играет важную роль в развитии общества, то он
сам предварительно создается этим развитием
Когда древний мир пришел в упадок,
древние религии были побеждены христианством. Когда христианские идеи yступали
место просветительным идеям XVIII века, феодальное общество вело борьбу на
жизнь и смерть с революционной тогда буржуазией. Но еще убедительнее в этом
случае последняя глава «Манифеста». Его авторы говорят в ней, что их
единомышленники стремятся выработать в умах рабочих как можно более ясное
сознание враждебной противоположности интересов буржуазии и пролетариата.
Всякому понятно, что кто не придает значения идейному фактору, у того нет
никакого логического повода стремиться к выработке в умах какой бы то ни было
общественной группы какого бы то ни было сознания.
Мы потому цитируем «Манифест»
предпочтительно перед другими сочинениями Маркса-Энгельса, что он относится к
той ранней эпохе их деятельности, когда они, по уверению некоторых из их
критиков, были особенно односторонни в понимании взаимного отношения между
факторами общественного развития. Мы ясно видим, что и в эту эпоху они
отличались не односторонностью, а только стремлением к монизму, отвращением к
тому эклектизму, который так явственно сказывается в замечаниях г.г. критиков.
Нередко указывают на два письма
Энгельса, нaпeчaтaнныx в «Sozialistischer Akademiker»
и написанных одно - в 1890, а другое - в 1894 г. Г. Бериштейн с радостью
ухватился когда-то за эти письма, будто бы содержащие в себе ясное
свидетельство об эволюции, совершившейся с течением времени в воззрениях друга
и единомышленника Маркса. Он сделал из них две, по его мнению, наиболее
убедительные выписки, которые мы считаем нужным воспроизвести здесь, так как
они доказывают совершенно обратное тому, что хотел доказать г. Бернштейн.
Вот первая из них: «Таким образом,
имеются бесчисленные взаимно скрещивающиеся силы, бесконечная группа
параллелограмов сил, дающих равнодействующую-историческое событие, - которая
сама опять может рассматриваться, как продукт силы, работающей, в целом, без
сознания и воли, ибо то, что хочет каждый в отдельности, встречает себе помеху
со стороны всех других, и то, что получается, есть нечто, чего не желал никто»
(письмо 1890 г.).
А вот вторая выписка: «Политическое,
правовое, философское, религиозное, литературное, художественное и проч.
развитие покоится на экономическом. Но все они реагируют одно на другое и на
экономический базис» (письмо 1894 г.). Г. Бернштейн нашел, что это звучит
несколько иначе, чем предисловие к «Zur Kritik
der politischen Oekonomie», указывающее на связь экономической основы с
воздвигающейся на ней надстройкой. Но почему же иначе? Здесь повторяется именно
то, что сказано в названном предисловии: политическое и всякое другое развитие
покоится на экономическом. Г. Бернштейна, очевидно, сбили с толку слова: «но
все они реагируют одно на другое и на экономический базис». Предисловие к «Zur
Kritik» было, очевидно, понято самим г. Бернштейном несколько
иначе, т. е. в том смысле, что вырастающая на экономической основе общественная
и идеологическая надстройка никакого обратного влияния на эту основу не
оказывает. Но мы уже знаем, что нет ничего ошибочнее такого понимания мысли
Маркса, и людям, наблюдавшим критические опыты г. Бернштейна, оставалось только
пожимать плечами, видя, что человек, бравшийся когда-то за популяризацию
марксизма, не дал себе труда, - или, вернее, оказался неспособным, -предварительно
понять это учение.
Во втором из цитированных г.
Бернштейном писем есть места, едва ли не гораздо более важные для выяснения
причинного смысла исторической теории Маркса-Энгельса, нежели так плохо понятые
г. Бернштейном воспроизводимые нами строки. Одно из этих мест гласит: «Значит,
это надо понимать не так, как понимают иные, т. е. что автоматически действует
само экономическое положение, а так, что люди сами делают свою историю, но
делают ее в данной среде, определяющей их собою (in einern gegebenen, sie
bedingenden Milieu), на основе данных фактических отношений, между которыми
экономические отношения, - как ни сильно влияние, испытываемое ими со стороны
отношений политических и идеологических, - все-таки оказываются, в последнем
счете, наиболее влиятельными, образуя ту красную нить, которая проходит через
все остальные отношения и которая одна только и ведет нас к пониманию».
К числу иных людей, истолковывающих
историческое учение Маркса-Энгельса в том смысле, что в истории автоматически
действует само экономическое положение, принадлежал, как мы это видим теперь,
сам г. Бернштейн в эпоху своего ортодоксального настроения, и до сих пор
принадлежат многие и многие критики Маркса, давшие задний ход от марксизма к
идеализму. Эти глубокомысленные люди обнаруживают большое самодовольство,
открывая и ставя на вид односторонним Марксу и Энгельсу то соображение, что
история делается людьми, а не автоматическим движением экономики. Они бьют
Марксу челом его же добром и в своей невероятной наивности даже и не
подозревают, что Маркс, которого они критикуют, не имеет ничего общего, кроме
имени, с настоящим Марксом, будучи создан их собственным и поистине
разносторонним непониманием предмета. Естественно, что критики такого калибра
были совершенно неспособны дополнить и исправить что-нибудь в историческом
материализме. Поэтому, мы и не будем больше заниматься ими, предпочитая иметь
дело с основоположниками этой теории.
Чрезвычайно важно заметить, что
когда Энгельс, уже незадолго до своей смерти, отвергал автоматическое понимание
исторического действия экономики, он только повторял, - почти в тех же самых
словах, и пояснял то, что написал Маркс уже в 1845 г. в приведенном нами выше
третьем тезисе о Фейербахе. Маркс упрекал там предшествовавший ему материализм
в забвении того, что если, с одной стороны, люди представляют собою продукт
обстоятельств, то с другой - обстоятельства изменяются именно людьми. Задача
материализма в области истории, - как понимал эту задачу Маркс, - заключалась,
стадо быть, именно в том, чтобы объяснить, каким образом обстоятельства могут
изменяться теми людьми, которые сами создаются обстоятельствами. И эта задача
решалась указанием на производственные отношения, складывающиеся под влиянием
условий, от человеческой воли не зависящих. Производственные отношения, это -
отношения людей в общественном процессе производства. Сказать, что изменились
производственные отношения, значит сказать, что изменились взаимные отношения
между людьми в названном процессе. Изменение этих отношений не может совершаться
автоматически, т. е. независимо от человеческой деятельности, потому что эти
отношения являются отношениями, устанавливающимися между людьми в процессе их
деятельности.
Но эти отношения могут изменяться,
- и очень часто действительно изменяются, - вовсе не в том направлении, в
котором люди хотели бы изменить их. Характер экономической структуры и то
направление, в котором изменяется этот характер, зависят не от воли людей, а от
состояния производительных сил и от того, какие именно изменения в производственных
отношениях возникают и становятся нужными для общества, вследствие дальнейшего
развития этих сил. Энгельс поясняет это следующими словами: Люди сами делают
свою историю, но они до сих пор делали ее, - даже внутри отдельных обществ, -
не по общей воле и не по общему плану. Их стремления взаимно перекрещивались, и
именно потому во всех таких обществах царствует необходимость, дополнением и
внешней формой проявления которой служит случайность. Человеческая деятельность
сама определяется здесь не как свободная, а как необходимая, т. е. как
законосообразная, т. е. как могущая стать объектом научного исследования. Таким
образом, исторический материатазм, не переставая указывать на то, что
обстоятельства изменяются людьми, в то же время впервые дает нам возможность
взглянуть на процесс этого изменения с точки зрения науки. И вот почему мы
имеем полное право сказать, что материалистическое объяснение истории дает
необходимые пролегомены для всякого такого учения о человеческом обществе,
которое захочет выступить как наука.
Это до такой степени верно, что уже
и в настоящее время любое исследование той или другой стороны общественной
жизни приобретает научное значение лишь в той мере, в какой оно приближается к
ее материалистическому объяснению. И такое объяснение, - несмотря на
пресловутое воскресенье идеализма в общественных науках, - все более и более
становится обычным там, где исследователи не предаются назидательным
размышлениям и разглагольствованиям об идеале, а ставят себе научную задачу
обнаружения причинной связи явлений. Материалистами оказываются теперь в своих
исторических исследованиях даже такие люди, которые не только не разделяют
материалистического взгляда на историю, но просто-напросто не имеют о нем ровно
никакого понятия. И тут их незнакомство с этим взглядом или их предубеждение
против него, мешающее всестороннему его пониманию, действительно приводят к
тому, что следует назвать односторонностью и узостью понятий.
Вот хороший пример. Десять лет тому
назад известный французский ученый Альфред Эспинас, - кстати сказать, большой
враг современных социалистов, - опубликовал чрезвычайно интересный, по крайней
мере, по замыслу, социологический этюд: «Les origines de la technologie», в
котором он исходя из того чисто материалистического положения, что в истории
человечества практика всегда предшествует теории, рассматривает влияние техники
на развитие идеологии, т. е. собственно религии и философии в античной Греции.
Вывод получается у него тот, что в каждый данный период этого развития
миросозерцание древних греков определялось состоянием их производительных сил.
Это, конечно, очень интересный и важный результат. Но человек, привыкший
сознательно применять материализм к объяснению исторических явлений, ознакомившись
с этюдом Эспинаса, наверно, найдет выраженный в нем взгляд односторонним. И это
по той простой причине, что французский ученый почти совсем не обратил внимания
на другие факторы развития идеологии: например, на классовую борьбу. А между
тем этот фактор имеет поистине колоссальное значение.
В первобытном обществе, не знающем
разделения на классы, производительная деятельность человека непосредственно
влияет на его миросозерцание и на его эстетический вкус. Орнаментика берет свои
мотивы у техники, а пляска, - едва ли не самое важное искусство в таком
обществе, - нередко ограничивается простым воспроизведением производительного
процесса. Это особенно заметно у охотничьих племен, стоящих на самой низкой из
всех доступных нашему наблюдению ступеней экономического развития *79. Потому-то мы и ссылались, главным
образом на них, когда речь шла у нас о зависимости психики первобытного
человека от его хозяйственной деятельности 20. Но в обществе, разделенном на классы,
непосредственное влияние этой деятельности на идеологию становится гораздо
менее заметным. Оно и понятно. Если, например, один из видов пляски у
австралийской женщины-туземки воспроизводит работу собирания ею кореньев, то
само собою разумеется, что ни один из тех изящных танцев, которыми
развлекались, например, французские светские красавицы XVIII века, не мог быть
изображением производительного труда этих дам, ибо никаким производительным
трудом они и не занимались, отдаваясь преимущественно науке страсти нежной.
Чтобы понять танец австралийской туземки, достаточно знать, какую роль играет
собирание женщинами корней дико растущих растений в жизни австралийского
племени. А чтобы понять, скажем, менуэт, совершенно недостаточно знания
экономики Франции XVIII столетия. Тут нам приходится иметь дело с танцем,
выражающим собою психологию непроизводительного класса. Психологией этого рода
объясняется огромное большинство обычаев и приличий так называемого порядочного
общества. Стало быть, экономический фактор уступает здесь честь и место
психологическому. Но не забывайте, что само появление непроизводительных
классов в обществе есть продукт его экономического развития. Значит,
экономический фактор вполне сохраняет свое преобладающее значение, даже и
уступая честь и место другим. Напротив, тогда-то и дает себя чувствовать это
значение, потому что тогда им определяются возможность и пределы влияния других
факторов *80.
Но это еще не все Высший класс даже
тогда, когда он принимает в качестве руководителя участие в производительном
процессе, смотрит на низший с нескрываемым пренебрежением. Это тоже отражается
на идеологиях обоих классов. Французские средневековые fabliaux, - а особенно
les chansons de gestes, - изображают тогдашнего крестьянина в самом
непривлекательном виде. Если верить им, то:
Li vilaen sont de laide forme
Ainc si tres laide ne vit home;
Chaucuns a XV piez de granz
En auques ressemblent jaianz.
Mais top sont de laide maniere
Bopli sont devunt et derrifere.
Мужики все
уроды,
Таких не видел человек,
Длиной в 15 футов каждый.
Иные точно великаны,
Но очень безобразны:
И спереди, и сзади горб.
А крестьяне, разумеется, смотрели
на себя другими глазами; возмущаясь высокомерием феодалов, они пели:
Мы такие же
люди, как они,
И так же способны страдать, как они, и. т. д.
И они спрашивали: «Где был дворянин
в то время, когда Адам пахал, а Ева пряла?» Словом, каждый из этих двух классов
смотрел на вещи со своей собственной точки зрения, особенности которой
обусловливались его положением в обществе. Борьба классов окрашивала собою
психологию борющихся сторон. И так было, конечно, не только в средние века и не
только во Франции. И чем более обострялась классовая борьба в данной стране и в
данное время, тем сильнее становилось ее влияние на психологию борющихся
классов. Кто хочет изучать историю идеологий в обществе, разделенном на классы,
тому необходимо внимательно считаться с этим влиянием. Иначе он ничего не
поймет. Попробуйте дать непосредственное экономическое объяснение факту
появления школы Давида во французской живописи XVIII века: у вас ровно ничего
не выйдет, кроме смешного и скучного вздора; но попробуйте взглянуть на эту
школу, как на идеологическое отражение классовой борьбы во французском обществе
накануне Великой Революции, и дело сейчас же примет совершено другой оборот вам
станут вполне понятны даже такие качества живописи Давида, которые, казалось
бы, так далеки от общественной экономии, что ничем не могут быть связаны с нею.
То же приходится сказать и об
истории идеологий в древней Греции сна испытывала на себе глубочайшее влияние
классовой борьбы. И вот это-то влияние и было слишком мало оттенено в
интересном этюде Эспинаса, вследствие чего его важные выводы получили
односторонний характер. Таких примеров можно было бы немало привести уже в
настоящее время, и все они показывали бы, что влияние материализма Маркса на
многих из нынешних специалистов было бы как нельзя более благотворно в том
смысле, что оно научило бы их принимать во внимание другие факторы, кроме
технического и экономического. Это похоже на парадокс; но это - неоспоримая
истина, которая перестанет удивлять нас, если мы вспомним, что хотя у Маркса
всякое общественное движение обьясняется экономическим развитием общества, но
оно очень часто объясняется им лишь в последнем счете, т. е. предполагает
промежуточное действие целого ряда разных других факторов.
Начинает обнаруживаться теперь в
современной науке и другая тенденция, прямо противоположная той, которую мы
только что видели у Эспинаса. Тенденция объяснить историю идей исключительным
влиянием классовой борьбы; эта совершенно новая, и пока еще мало выразившаяся
тенденция возникла под прямым влиянием Марксова исторического материализма. Мы
видим ее в сочинениях трека А. Элевферопулоса, главный труд которого: «Wirtschaft
und Philosophie. I. Die Philosophie und die Lebensauffassung des Griechentums auf Grund der
gesellschaftlichen Zustande»; и «II. Die
Philosophie und die Lebensauffassung der germanisch-römischen Völker»
вышел в Берлине в 1900 году. Элевферопулос убежден, что в
философии всякого данного времени выражаются свойственные ему миросозерцание и
взгляды на жизнь (Lebens- und Weltanschauung). Собственно, это не ново. Еще
Гегель говорил, что всякая философия есть лишь идейное выражение своей эпохи.
Но у Гегеля свойства различных эпох, а, следовательно, и соответствующих им фаз
развития философии, определялись движением абсолютной идеи, между тем как у
Элевферопулоса всякая данная эпоха характеризуется прежде всего соответствующим
ей экономическим состоянием. Экономика всякого данного народа определяет собою
его жизне - и миропонимание, которое выражается, между прочим, и в философии. С
изменением экономической основы изменяется также .идеологическая надстройка. А
так как экономическое развитие ведет к разделению общества на классы и к их
борьбе, то свойственное данной эпохе жизне - и миропонимание не имеет единообразного
характера: оно различно у различных классов и видоизменяется сообразно их
положению, их нуждам, их стремлениям и ходу их взаимной борьбы.
Такова та точка зрения, с которой
смотрит Элевферопулос на всю историю философии. Нечего и говорить о том, что
эта точка зрения заслуживает величайшего внимания и полнейшего одобрения. В
философской литературе давно уже замечалась неудовлетворенность обычным
взглядом на историю философии, как на простую филиацию философских систем. В
брошюре, вышедшей в конце восьмидесятых годов и посвященной вопросу о том, как
изучать историю философии, известный французский писатель Пикавэ прямо говорил,
что такая филиация сама по себе объясняет очень немногое *81. Появление книги Элевферопулоса можно
было бы приветствовать, как новый шаг в изучении истории философии и как
торжество исторического материализма в его приложении к одной из наиболее
отдаленных от экономии идеологий... Но, увы, Элевферопулос не показал большого
искусства в обращении с диалектическим методом этого материализма. Он донельзя
упростил ставшие перед ним задачи и уже по одному этому не мог найти для них
других решений, кроме очень односторонних, а стало быть, и очень неудовлетворительных.
Возьмем хоть Ксенофана. По словам Элевферопулоса, Ксенофан явился философским
выразителем стремлений греческого пролетариата. Это - Руссо своего времени *82. Он стремился к общественной реформе в
смысле равенства и единства всех граждан, и его учение о том, что бытие едино,
было лишь теоретическим обоснованием его реформаторских планов *83. Из этого теоретического фундамента
реформаторских стремлений Ксенофана логически выросли все частности его
философии, начиная с его взгляда на божество и кончая учением об обманчивости
представлений, получаемых нами с помощью внешних чувств *84.
Философия Гераклита Темного
порождена была аристократической реакцией против революционных стремлений
греческого пролетариата. Всеобщее равенство невозможно: сама природа делает людей
неравными. Каждый должен быть доволен своей судьбой. В государстве нужно
стремиться не к ниспровержению существующего порядка, а к устранению произвола,
который возможен как при господстве немногих, так и при господстве массы.
Власть должна принадлежать закону, в котором выражается божественный закон.
Божественный закон не исключает единства; но единство, согласное с ним, есть
единство противоположностей. Поэтому, осуществление планов Ксенофана было бы
нарушением божественного закона. Развивая и обосновывая далее эту мысль,
Гераклит создал свое диалектическое учение о становлении (Werden) *85.
Так говорит Элевферопулос.
Недостаток места не позволяет нам приводить другие образчики делаемого им
анализа причин, определивших собою развитие философии. Да это едва ли и нужно.
Читатель, надеемся, и сам видит, что этот анализ должен быть признан неудачным.
Процесс развития идеологий вообще несравненно сложнее, чем это представляется
Элевферопулосу. Читая его донельзя упрощенные соображения о влиянии борьбы
классов на историю философии, начинаешь жалеть о том, что ему, как видно,
осталась совсем неизвестной названная нами выше книга Эспинаса: односторонность
свойственная этой книге, будучи сложена с его собственной односторонностью,
может быть, многое исправила бы в его анализе
Как бы там, однако, ни было, а
неудачная попытка Элевферопулоса все-таки является новым свидетельством в
пользу того, - для многих неожиданного, - положения, что более основательное
усвоение исторического материализма Маркса полезна была бы многим нынешним
последователях именно для предохранения их от односторонности. Элевферапулос
знаком с этим материализмом. Но он плохо знаком с ним. Это доказывается той
будто бы поправкой, которую он считает нужным внести в него.
Он замечает, что экономические
отношения данного народа обусловливают собою лишь необходимость его развития;
само же развитие является делом индивидуальности, так что жизне-и миропонимание
этого народа определяется в своем содержании, во-первых, его характером и
характером обитаемой им страны, во-вторых, его нуждами, а, в-третьих, личными
особенностями тех людей, которые выступают в его среде, как реформаторы. Только
в этом смысле и можно говорить, по замечанию Элевферопулоса, об отношении
философии к экономии. Философия исполняет требования своего времени, она
исполняет их сообразно личности философа.
Элевферопулос полагает, должно
быть, что этот его взгляд на отношения философии к экономии представляет собою
нечто особенное сравнительно с материалистическим взглядом Маркса-Энгельса. Он
считает нужным дать своему объяснению истории новое имя, называя его греческой
теорией становления (griechische Theorie des Werdens *86) Это просто забавно, и по этому поводу
можно сказать только одно греческая теория становления, являющаяся на самом
деле не чем иным, как довольно плохо переваренным и довольно нескладно
изложенным историческим материализмом, все-таки обещает значительно больше, чем
дает Элевферопулос, переходя от характеристики своего метода к пользованию им:
тогда он уже совсем уходит от Маркса.
Что касается, собственно, личности
философа и вообще всякого деятеля, оставляющего свой след в истории
человечества, то весьма ошибаются те, которые воображают, будто теория
Маркса-Энгельса не оставила для нее места Место для нее она оставила; но она
сумела в то же время избежать непозволительного противопоставления деятельности
личности ходу событий, определяемому экономической необходимостью. Кто
прибегает к такому противопоставлению, тот тем самым доказывает, что он очень
мало понял в материалистическом объяснении истории. Коренное положение
исторического материализма гласит, как мы повторяли уже не раз, что история
делается людьми. А если она делается людьми, то ясно, что она делается, между
прочим, и великими людьми. Остается только уяснить себе, чем же определяется
деятельность этих людей. По этому поводу Энгельс говорит в одном из двух выше нами
цитированных писем:
«Что в данной стране в данное время
выступает такой человек и при том именно этот, а не другой, - это, конечно,
чистая случайность. Но если бы мы устранили этого человека, то явился бы спрос
на его заместителя, и заместитель нашелся бы taut bien que mal, но все-таки
нашелся бы в конце концов. Случайностью было то, что именно корсиканец Наполеон
оказался тем военным диктатором, появление которого стало неизбежно в
истощенной своими войнами французской республике. Но если бы не было Наполеона,
то его место занял бы другой; это доказывается тем, что подходящий человек
находился всякий раз, когда в нем была нужда. Цезарь, Август, Кромвель и т. д.
Если Маркс открыл материалистическое объяснение истории, то из примера Тьерри,
Минье, Гизо и всех английских историков до 1850 г видно, что дело шло именно к
этому, а открытие того же объяснения Морганом доказывает, что время для него
созрело и что оно должно было быть открыто. И так со всеми другими
случайностями или кажущимися случайностями в истории. Чем дальше отстоит
исследуемая нами область от экономии и чем более она принимает
отвлеченно-идеологический характер, тем чаще мы будем встречаться в ее развитии
с случайностями, тем более зигзагообразной становится кривая линия ее движения.
Но начертите среднюю ось этой кривой, и вы найдете, что чем длиннее
рассматриваемый вами период и чем обширнее исследуемая вами область, тем более
приближается эта ось к тому, чтобы стать параллельной с осью экономического
развития» *87.
Личность всякого данного
выдающегося работника в области духовного или общественного развития
принадлежит к числу тех случайностей, появление которых нисколько не мешает
средней линии умственного развития человечества идти параллельно с его
Экономическим развитием *88. Элевферопулос
лучше уяснил бы себе это, если бы внимательнее вдумывался в историческую теорию
Маркса и поменьше заботился о том, чтобы создать свою собственную греческую
теорию *89.
Излишне и прибавлять, что мы далеко
не всегда умеем в настоящее время открыть причинную связь появления данного
философского взгляда с экономическим состоянием его эпохи. Но ведь мы только
еще начинаем работать в этом направлении, а если бы мы уже могли дать ответ на
все возникающие здесь вопросы, - или хотя только на большинство их, - то наша
работа была бы уже окончена или близилась бы к своему концу. Решающее значение
имеет в этом случае не то, что мы еще не умеет справиться со всеми трудностями)
встречающимися нам в этой области, - нет и не может быть такого метода, который
разом устранил бы в науке все трудности, - а то, что материалистическое
объяснекие истории несравненно легче справляется с ними, нежели идеалистическое
и эклектическое. А что это так, достаточной порукой тому служит тот факт, что
научная мысль в области истории в самом деле чрезвычайно сильно тяготела к
материалистическому объяснению явлений, так сказать, настойчиво искала его,
начиная с эпохи реставрации *90. и не перестала тяготеть к нему,
искать его до настоящего времени, несмотря на то благородное негодование, в
которое приходит всякий уважающий себя идеолог буржуазии, когда слышит слово:
материализм.
Третьим примером того, как
неизбежны теперь попытки материалистического объяснения всех сторон
человеческой культуры, может служить работа Франца Фейергерда (Feuerherd): «Die
Entstehung der Stile aus der politischen Oekonomie», erster Teil, Leipzig 1902.
Фейергерд говорит: «Сообразно господствующему способу производства и той форме
государства, которая им обусловливается, рассудок людей направляется в
известные стороны и остается недоступным для других. Поэтому, существование
каждого стиля (в искусстве - Г. П.) предполагает существование таких
людей, которые живут при вполне определенных политических условиях, производят
при вполне определенных отношениях производства и имеют совершенно определенные
идеалы» *91.
Когда даны эти причины, тогда люди создают соответствующий им стиль с такою же естественною необходимостью и неизбежностью, с какой происходит процесс беления холста, чернеет бромистое серебро и в облаках появляется пышная радуга, как только солнце, как причина, вызывает все эти следствия*). Это, конечно, так, и очень интересно то обстоятельство, что это признается историком искусства. Но когда Фейергерд переходит к объяснению происхождения различных греческих стилей экономическим состоянием древней Греции, у него получается нечто слишком схематичное. Мы не знаем, вышла ли вторая часть его работы: мы не интересовались этим, потому что для нас было ясно, как плохо владеет он современным материалистическим методом этих учений. По своей схематичности, его рассуждения напоминают рассуждения наших доморощенных Фриче и Рожковых, которым, как и ему, надо пожелать прежде всего и больше всего изучения современного материализма. Только марксизм может спасти всех их от схематизма.