201

III

И так было не только там, где речь шла о смертной казни. Так было решительно везде. Толстой говорит:

«Собственность,  это — фикция, которая существует  только  для тех, кто верит Мамону и потому служит ему.

«Верующий в учение Христа освобождается от собственности не ка­ким-нибудь поступком, не передачей собственности сразу или понемногу в другие руки (не признавая значения собственности для себя, он не может признавать значения ее и для других), а христианин освобож­дается от нее внутренне, сознанием того, что ее нет и не может быть,

202             

главным же образом тем, что она ему не нужна ни для себя, ни для других» ¹).

Когда не признаешь значения собственности для себя, нельзя, оста­ваясь последовательным, признавать ее значение для других. Это пра­вильно. А если это правильно, то правилен и тот вывод, что христианин должен освободиться от собственности «внутренне», а не каким-нибудь «поступком», — например, не передать собственности в другие руки. Обладая изумительным художественным талантом, гр. Толстой далеко не отличался силой логики. Он очень часто себе противоречил. Но здесь его логика безупречна; здесь его вывод неоспорим.

Теперь я спрашиваю вас, читатель: что же нам думать о тех лю­дях, — может быть, и вы были в их числе, — которые не переставали требовать от гр. Толстого «поступка», вроде передачи им своей земли яснополянским крестьянам, и которые весьма огорчались тем, что он так и не совершил подобного «поступка»?

По-моему, о таких людях можно — извините! — сказать только одно: они добры, но неумны. И во всяком случае, они совсем не поняли гр. Толстого.

В той же книге «Спелые Колосья», в которой находится только что приведенное место о собственности, мы находим еще вот какое рассу­ждение:

«Если бы вы свою собственность просто бросили, не давая никому (разумеется, не соблазняя людей тем, чтобы избыть ее нарочно), и по­казали бы, что вы не только так же, но еще более радостны, спокойны, добры и счастливы без собственности, как с нею, то вы гораздо более подействовали бы на людей и сделали бы им больше добра, чем если бы вы приманивали их дележом своего избытка».

Кажется, ясно! А дальше еще яснее, если только можно выражаться яснее:

«Я не говорю, что не надо действовать на других, помогать им, напротив, я считаю, что в этом жизнь. Но помогать надо чистым сред­ством, а не нечистым — собственностью. Для того, чтобы быть в со­стоянии помогать, главное дело, пока мы сами «е чисты, — очищать себя» ²).

Гр. Толстой усердно «очищал себя». Это представлялось и должно было представляться ему «главным делом». А от него ждали и требовали.

¹) Там же, стр. 153.

²) Там же, стр. 159.                                                      

203

«поступка», совершив который, он изменил бы самому себе. Где же тут логика?

Я знаю: мне возразят, что гр. Толстой не «просто бросил» свою землю, а совершил «поступок», отдав ее своей семье, и что последствия этого «поступка» заставляли сильно страдать его самого.

Еще недавно г. Буланже следующим образом подкреплял свой проект организации фонда для выкупа в пользу крестьян яснополянской земли.

«Всякий, кому приходилось сталкиваться со Львом Николаевичем, мог заметить, какое страдание доставляло ему то сознание, что имение, в котором он жил, он закрепил много лет тому назад за своими наслед­никами, и оно принадлежит людям, которые будут в той или иной форме эксплуатировать трудящихся на них крестьян. Трудно представить, ка­кую каторгу представляла для него в этом отношении жизнь в Ясной Поляне: черкес, охранявший барское добро и не стеснявшийся распра­вой с крестьянами, поимка баб, собирающих траву, приказчиком, сдача в аренду земли крестьянам Ясной Поляны».

Все это так. Я понимаю, разумеется, что «черкес» должен был сильно мучить Толстого. Еще бы! Но это обстоятельство нисколько не изменяет внутренней логики толстовского учения. Мы уже видели, какова эта логика.

Данный человек живет в роскоши. По учению Толстого, это значит, что у него много собственности, основанной на чужом труде и защищае­мой с помощью насилия. Это — зло. Что же делать? Что предпринять по отношению к этому человеку?

Толстой отвечает: «Я могу, по грубости своей, отнять у него воз­можность роскоши и заставить его работать. Если я сделаю это, я ни на волос «е подвину дело божие — не двину душу этого человека».

Это уже знакомое нам противопоставление интересов «души» инте­ресам «тела», «вечного» — «временному». Поведшие Толстого опреде­ляется интересами «души», требованиями «вечного». «Я не буду, — рас­суждает он, — ничего делать, ни говорить для того, чтобы заставить этого человека делать дело божье, а буду только жить с ним в обще­нии, отыскивая и усиливая все то, что нас соединяет, и отстраняясь от всего того, что мне чуждо. Это — единственное средство исправления чело­века, широко пользующегося собственностью, основанной на чужом тру­де. Но это верное средство: и если я сам делаю дело божье и живу им, я вернее смерти привлеку человека к богу и заставлю делать дело его» ¹).

¹) Там же, стр. 32.

204

Мы не обязаны разделять оптимизм Толстого: грешник, живущий в роскоши, т. е. эксплуатирующий чужой труд, может остаться нераска­янным. И все-таки мы должны признать, что Толстой изменил бы себе, если бы отнесся иначе к грешнику, эксплуатирующему чужой труд. Ло­гика имеет свои ненарушимые права. Но если это так, то очень плохо усвоили себе логику учения Толстого люди, огорчавшиеся тем, что он передал Ясную Поляну в собственность своей семье.

Он мог бы, «по грубости своей», отдать свою землю крестьянам, отнявши этим у своей семьи возможность роскоши и заставив ее рабо­тать. Но если бы он сделал это, он ни на волос не подвинул бы «дела божия», как он его понимал; он не двинул бы душ членов своей семьи. И вот, дорожа божьим делом, он повел себя иначе. Он сохранил за своей семьей материальную возможность роскошной и праздной жизни и про­должал пребывать с нею в общении, отыскивая и усиливая все то, что его с нею соединяло, и стараясь отстраниться от всего, что было ему чуждо.

Если судить по известному выступлению гр. Л. Л. Толстого в «Новом Времени», тактика эта показала себя не весьма плодотворной, но это нас здесь не касается.

Я вообще думаю, что толстовская тактика борьбы со злом неиз­лечимо бесплодна. И все-таки я вижу, что в данном случае его поведение нимало не противоречило его учению. Напротив, совершенно гармони­ровало с ним.

Толстой писал: «Дело христианина не в каком-нибудь известном по­ложении, а в исполнении воли бога. Воля же бога в том, чтобы на тре­бования жизни отвечать так, как того требует любовь к богу и людям; и потому определять близость или отдаленность себя и других от идеала Христа никак нельзя по тому положению, в котором находится человек, или по тем поступкам, которые он совершает» ¹).

A от него требовали определенного «поступка», хотели, чтобы он поставил себя именно в то, а не в другое положение. Кто же был непо­следователен?

Он всячески старался образумить упрекавших. Он говорил им: «Один человек, оставив жену или мать, или отца, огорчив и озлобив их, этим делом не совершает почти дурного поступка, потому что он не чувствует причиняемой боли; другой же, сделав тот же поступок, сделал бы посту­пок гадкий, потому что он чувствует вполне боль, которую причиняет» ²)

¹) Там же, стр.   98.

²) Там же, стр. 99.

205

Толстой находил, что, уйдя из Ясной Поляны, он совершил бы дур­ной поступок, так как его уход причинил бы боль его близким и озлобил бы их. И он не уходил. Против этого решительно ничего нельзя было воз­разить с точки зрения его проповеди. Напротив! Надо было признать, что его поведение безупречно. А ему писали нелепые письма, к нему при­ставали с бессмысленными упреками в непоследовательности! Где же справедливость?

Подумайте только! Человек проповедует, что не следует проти­виться кровожадному «Зулу», пожирающему беззащитного ребенка: противление было бы грехом, потому что еще более озлобило бы людо­еда. Ему, — т. е. проповеднику, а не людоеду, — сперва возражают (Ми­хайловский и др., а потом перестают возражать и ограничиваются ру­коплесканиями. Он, — т. е. опять-таки проповедник, а не людоед, — учит, что если мать засекает своего ребенка, то единственное, что мы имеем право позволить себе, это подставить разгневанной мегере свою собственную спину. Слушатели не смеются, а продолжают рукоплескать. Наконец, он учит, что не следует «противиться» даже бешеным соба­кам. Его аудитория провозглашает его совестью России. А вот когда он отказывается озлобить свою собственную семью, когда он не ре­шается огорчить женщину, которая в продолжение целых десятков лет была его другом, которая ему самоотверженно помогала в его великом литературном труде, разделяя с ним святые восторги его несравненного художественного творчества, тогда его чувствительная аудитория на­чинает конфузиться за него и назойливо приставать к нему с вопросом: когда же ты перестанешь себе противоречить? О, мудрецы!