198                                                                                                                                          

II

Учение Толстого о непротивлении злу целиком основывается на противопоставлении «вечного» — «временному», «духа» — «телу». При­смотримся поближе к этому противопоставлению.

В том виде, какой оно имеет у Толстого, оно равносильно противо­подавлению внутреннего человеческого мира, рассматриваемого под углом нравственных потребностей и стремлений, — окружающему чело­века внешнему миру. Собственное тело всякого данного индивидуума, равно как и тело всякого из его близких, представляется при этом со­ставной частью внешнего мира. Это — один из способов противопоста­вления сознания бытию. Он нередко встречается в истории мысли; но у Толстого он приобретает большую выпуклость, вследствие чего с боль­шой силой выступают все свойственные ему противоречия.

Сознание не независимо от бытия. Оно сначала определяется гам, а потом воздействует на него, помогая таким образом его дальнейшему

¹) Там же, стр. 181.

²) Там же, стр. 176.

199

самоопределению. Это более или менее ясно понимают или «чувствуют инстинктом» не только люди, но и многие высшие животные. Если бы высший животный мир перестал чувствовать эту истину, он прекратил бы свою борьбу за существование, т.-е. исчез бы с лица земли. Разу­меется, истина эта известна и Толстому. Почему не следует вырывать ребенка из рук засекающей его матери? Потому, что она еще более озлобится под влиянием учиненного над ней «насилия», а вследствие этого увеличится сумма зла в мире. Но «насилие» над этой мегерой яви­лось бы воздействием на нее со стороны внешнего мира. Стало быть, состояние ее сознания определилось бы бытием. Иногда Толстой идет еще дальше в области материалистического объяснения явлений внутрен­нею мира. Он говорит: — «На всех находят тяжелые минуты, большей частью имеющие физическую причину» ¹). Но все это лишь отдельные замечания, отрывочные проблески материалистической мысли, не сливаю­щиеся в одно целое и к тому же выраженные весьма неудовлетвори­тельно. В своем миросозерцании Толстой остается крайним идеалистом, в глазах которого материализм есть чистейшая бессмыслица. И когда этот крайний идеалист выступает в роли учителя жизни, он обеими но­гами переходит на точку зрения полной независимости внутреннего мира от внешнего.

«Людям бывает дурно только оттого, — говорит он, — что они сами живут дурно. И нет ничего вреднее для людей той мысли, что причины бедственности их положения не в них самих, а во внешних условиях. Стоит только человеку или обществу людей вообразить, что испытывае­мое им зло происходит от внешних условий, и направить свое внимание и силы на изменение этих внешних условий, и зло будет только увели­чиваться. Но стоит человеку или обществу людей искренно обратиться на себя и в себе и в своей жизни поискать причины того зла, от кото­рого он или оно страдает, и причины эти тотчас же найдутся и сами собой уничтожатся» ²).

Нельзя дальше идти в признании независимости внутреннего мира человека от внешних условий. Но если внутренний мир человека от этих условий совершенно не зависит, то и нет никакой надобности влиять на эти условия в интересах внутреннего мира. Обращаясь к рабочим, Тол­стой советует им отказываться от участия в войсках и от работ на землях помещиков. Но он советует это, по его собственным словам, «не по-

¹) Там же, стр.  130.

²) Л. Н. Толстой, К рабочему народу, стр. 39.

200                                                                                                  

тому, что это рабочим невыгодно и производит их порабощение а потому, что участие это есть дурное дело» ¹). Он прямо говорит: «Во всяком случае, все улучшения в положении рабочих произойдут только оттого, что они сами будут поступать более согласно с волей бога, более по совести, т. е. более нравственно, чем они поступали прежде» ²). Это значит, что объявление независимости внутреннего мира от внешнего равносильно провозглашению ненужности планомерного воздействия че­ловека на окружающие его внешние условия, контроля сознания над бы­тием. И Толстой действительно провозглашает эту ненужность. Он пишет:

«Мы все забываем, что учение Христа не есть учение вроде Моисе­ева, Магометова и всех других человеческих учений, т. е. учений о пра­вилах, которые надо исполнять. Учение Христа есть евангелие, т. е. уче­ние о благе. Кто жаждет — иди и пей. И потому по этому учению нельзя никому ничего предписывать, никого ни в чем нельзя укорять, никого нельзя осуждать» ³).

Если нельзя никого осуждать и нельзя никому ничего предписывать, то очевидно, что следует предоставить внешнему миру быть тем, чем он был до сих пор. Нельзя ничего делать для его исправления. «Одно, что можно, что и делали, и всегда будут делать христиане, — говорит Тол­стой, — это чувствовать себя блаженными и желать сообщить ключ к блаженству другим людям» ⁴).

В другом месте он ту же самую мысль выражает еще яснее:

«Когда видишь, что человек, которого любишь, грешит, то не можешь не желать того, чтобы он покаялся; но при этом я должен помнить, что в лучшем случае, т. е. при самой безусловной искренно­сти, он может каяться только в пределах своей совести, а не в пре­делах моей.

«Требования моей совести от меня гораздо выше требований его совести от него, и было бы совсем безрассудно с моей стороны мысленно навязывать ему требования моей совести.

«Кроме того, в этих случаях не следует забывать и того, что, как бы человек ни был виноват, никакие споры с ним, ни обличения, ни уве­щевании сами по себе не в силах заставить его покаяться, так как

¹) Там же, стр. 22.

²) Там же, стр. 25.

³) «Спелые Колосья», стр. 17.

⁴) Там же, стр.   18.

201

каяться человек может только сам, другой же никак не может его рас­каять» ¹).

Если никакие споры, ни обличения, ни увещевания сами по себе не в силах заставить человека покаяться, то нужно ли спорить, обличать, увещевать? Если один человек никак не может «раскаять» другого, то нужно ли распространять свои идеи?.. У Толстого выходит, что совсем не нужно. Вот прочтите:

«Очень рад тому, что в последние три года во мне исчезло всякое желание прозелитизма, которое было во мне очень сильно, Я так твердо уверен в том, что то, что для меня истина, есть истина для всех людей, что вопрос о том, когда какие люди придут к этой истине, мне не инте­ресен» ²).

Но в таком случае какой же смысл имеет знаменитое толстовское «Не могу молчать!»? Какой смысл имеет та его проповедь против смерт­ной казни, которая привлекла к нему горячие симпатии во всех странах цивилизованного мира? Только тот, что Толстой не всегда оставался толстовцем. Только тот, что, провозгласив независимость внешнего мира человека от внутреннего, он вынужден был по временам признавать эту зависимость. Только тот, что, объявив контроль сознания над бытием не­нужным и невозможным, он вынужден был признавать его и возможным, и нужным. Другими словами — только тот, что его противопоставление «вечного» «временному» не выдерживало критики жизни, и что он сам не мог по временам не отказываться от этого противопоставления. Еще иначе: Толстой представлялся своим современникам великим учителем жизни только тогда, когда он отказывался от своего учения о жизни.